Русско-армянские литературные связи: визит Бродского в Армению
Визит великого поэта, лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского в Армению — факт малоизвестный, но, как считают исследователи поэта, важный. За два месяца до вынужденной эмиграции поэт приехал в Армению в качестве нештатного корреспондента детского журнала «Костер» и остановился в гостеприимном доме знакомого еще по Ленинграду друга – профессора биофизики, доктора биологических наук Сергея Мартиросова. Через два месяца он навсегда покинул СССР.
Профессор Мартиросов отразил в своих мемуарах воспоминания о тех незабываемых днях, проведенных наедине с Бродским. Эти воспоминания, кроме того что представляют неизвестные страницы жизни Иосифа Бродского, дают возможность побывать в атмосфере 70-х.
В рамках рубрики «Русско-армянские литературные связи» мы решили познакомить вас с малоизвестной страницей из жизни Бродского.
Пилигрим в Ереване
В двадцатых числах апреля 1972 года, где-то после шести вечера, у нас дома зазвонил телефон. Я уже вернулся с работы и взял трубку.
– Привет, Серж, говорит Иосиф, – я не сразу врубился. Тогда он добавил, – Бродский.
– Где ты?
– В Норке , в туристической гостинице. Я приехал в командировку, и Ромас
сказал, чтобы я позвонил тебе. Если будет желание, можем свидеться.
Моя реакция была мгновенной.
– Ничего не плати за гостиницу. Сейчас я приеду и заберу тебя к нам. Ты будешь жить у нас.
– Пожалуйста, не беспокойся. И потом, Ромас сказал, что ты работаешь в закрытом институте.
И опять эта деликатность, нежелание нечаянно навредить кому-либо своей одиозной фигурой.
Поздно вечером мы приехали к нам, и я познакомил его со своей семьей – женой Нелли и детьми, Сережей и Зарой. Ему был выделен мой кабинет, из которого видны были цветущие деревья в саду и был выход на большой дворовый балкон, где он мог покурить. Мы жили в городке физиков рядом с электронным кольцевым ускорителем. Городок так и назывался ЭКУ. Условия жизни были много лучше, чем у жителей города, и в этом целиком была заслуга директора института академика Артемия Исааковича Алиханяна.
Сидя в гостиной, пока Нелли накрывала на стол к ужину, Иосиф вдруг прервал беседу и прошел в кабинет, а потом появился с домашниками в руках. Снимая туфли и одевая домашние тапочки, он комментировал:
– Серж, я вижу, что ты еще в туфлях. Это неправильно. Отдых начинается с домашних тапочек. Пока ты не переоделся, ты не почувствуешь домашнего уюта.
Мы с Нелли рассмеялись и согласились с его наставлениями, похожими на наставления старенького дедули. У него в запасе было довольно много подобного рода замечаний.
За ужином Иосиф не мог скрыть своего экзальтированного состояния и подробно рассказывал о своей жизни, о своих отношениях с бывшей женой, о родителях, о сыне, о своих визитах к Катилюсам, упоминал своих друзей-поэтов, имена которых мне были незнакомы, и Ахматову. Нам это и было нужно - молчать и слушать его рассказы.
Нелли отлучилась, чтобы уложить детей и решить ряд проблем на завтра, а мы с Иосифом вышли покурить.
Позже мы приглушили свет в кабинете и расселись втроем на диване и в креслах. Я попросил Иосифа почитать свои стихи.
– Я начну с недавних стихов, а потом посмотрим, – видимо, он еще жил этими стихами, они были ему ближе по времени и поэтому дороже.
Кажется, он начал со «Сретенье» и подряд, почти не останавливаясь, прочитал несколько стихотворений из мартовского цикла. Я слушал чтение многих поэтов в записи и с эстрады, но все это не шло ни в какое сравнение с тем, как Бродский читал свои стихи в ту ночь. Это было волшебство.
Когда он сделал передышку, мы одновременно воскликнули:
– Иосиф, ты гений!
Он тут же отреагировал:
– Да за кого же вы меня держали?
– За «Пилигримов».
Он вскочил со стула, на который пересел перед чтением стихов, и с криком «Идиоты!» забегал по комнате, а мы стали хохотать, и он присоединился к нам.
Мы покурили, допивая остатки кофе. Потом он продолжил чтение стихов. Дело шло к утру, но его уже было не остановить; иногда мы просили его что-то повторить, завороженные этой волшебной музыкой, и он разгорячился и стал часто спрашивать: «Ну как?», и в ответ слышал только одно слово – «волшебство».
ГАРНИ И ГЕГАРД
Апрель вел себя чрезвычайно гостеприимно, наверное, из уважения к этому выдающемуся поэту. Было тепло. Фруктовые деревья и сирень были в цвету. Красота была истинно весенняя, нежная и южная. Для человека из пасмурного и вечно серого Ленинграда она казалась роскошной. Иосиф притих. Он смотрел по сторонам дороги на цветные сарьяновские горы, и мы не мешали ему.
Выйдя из машины в Гарни и осматривая свой фотоаппарат, он обратился к нам:
– Я фотографирую как профессионал. Это дело я знаю в совершенстве.
С нами говорил самовлюбленный подросток. Вообще, он был уверен, что все, что делает, он делает безукоризненно. Я знал много подобного рода воспоминаний из истории науки, литературы и искусства, когда выдающиеся люди гордились какими-то побочными своими навыками. Но Иосифу это чрезвычайно шло. Это был его костюм, за которым скрывалась ранимая душа поэта. Он всегда оставался самим собой. Эмоции и талант пересекались только там, где рождалась уникальная поэзия.
Гарни утопал в цветущих деревьях. Праздничное настроение пришло к нам с первых же минут, как только мы вышли из машины.
На пути к храму он остановился, оглянулся вокруг и, вдыхая аромат весны, сказал:
– Как не хочется уезжать отсюда. Все! Рву билет и остаюсь здесь!
К сожалению, Иосиф прислал только те фотографии о пребывании в Гарни-Гегарде, на которых были мы с Нелли. А жаль. Нелли бережно хранила все, что относилось к Иосифу. Она привезла все сюда в Нью-Йорк, хотя мы оставили там замечательную библиотеку, картины армянских художников и многое другое. Бессребрениками люди рождаются, как-то у них здорово это получается.
Был там смешной случай. Иосиф очень понравился Сако, который старался угодить ему по мелочам, что было не в характере этого молчуна и отца четырех детей. Когда в Гегарде, при возвращении, мы уже садились в машину, Иосиф вдруг взял Сако за руку и весело сказал:
– Сако, подожди минутку, я должен тебя сфотографировать на фоне гор. Я сделаю твой портрет не хуже портретов Сталина.
Сако засиял, но в его глазах было сомнение, что Иосиф пришлет ему его фото. Но он ошибся. Иосиф сдержал свое слово.
На обратном пути Иосиф обратился к Нелли и мечтательно сказал:
– Нелли, а что, если я с сыном приеду летом и поживу еще немного в этой красоте.
– Прекрасно. Мы снимем дачу в горах. Приезжай сам и привози сына. Он подружится с нашим сыном.
Иосиф вздохнул:
– Я вам вечером расскажу кое-что. Непросто принять решение. – Опять загадка, но благо до вечера.
Поздно вечером, когда мы остались вдвоем, он предложил мне погулять по городку.
– Понимаешь, Серж. Мне было предложено либо на Запад, либо на Восток. И нет иного выбора. Так что надо решать, что делать. Мне крайне не хочется эмигрировать, так как это означает, что я навсегда покидаю эти края. Как-то боязно.
– Выхода у тебя нет. Тебе придется уехать на Запад, не ехать же тебе на Колыму. Просто я не представляю тебя, живущего за рубежом. Тебе будет не хватать мата в трамвае.
– Этого я не боюсь. Мой язык всегда со мной. Этого я не боюсь, – повторил он. –Просто боязно жить иначе, чем я живу сейчас. А язык всегда будет со мной.
Вряд ли Иосиф тогда понимал до конца, что такое двуязычие. А я постоянно жил в армяно-русском двуязычии. Это все, что я запомнил из того разговора. После его отъезда Нелли с удивлением говорила, что он дважды пересказывал ей свой любимый анекдот.
Некто пришел к рабби и жаловался на какие-то боли или, кажется, неурядицы в семье, на что рабби глубокомысленно заметил: «Я думаю так: ехать надо». То, что он рассказал это дважды, говорило о том, что он все время думал о предстоящей эмиграции как о единственном пути для продолжения творчества.
СИРЕНЬ
За день до его отъезда мы были приглашены на обед к Алиханянам. Иосиф был поражен и коттеджем, и садом, и вообще условиями жизни, в которых жил элитарный советский ученый. Я лично считал, что А.И.Алиханян заслуживает всего того, что имеет, так как в нашем городке даже уборщицы жили лучше, чем население города Еревана, где часто не было воды целый день или не топили, а квартиры в жилых массивах напоминали клетушки. А наша жизнь на ЭКУ была такой, потому что Алиханян не только сумел добиться огромных капиталовложений в Армению, но и с превеликой пользой для своих сотрудников их использовал.
День был очень теплый, и Марина распорядилась, чтобы подавали обед в саду, в беседке. Она пригласила и Ромку — собралась обычная наша компания этих дней.
А.И. за столом привык говорить один, и чтобы все с умилением его слушали. Пока он вспоминал о своей дружбе с Зощенко и Шостаковичем, Иосиф с интересом слушал, так как А.И. рассказывал довольно интересные истории. Например, о том, как опальному Шостаковичу позвонил Сталин, когда тому понадобился представитель от СССР на Всемирном Совете Мира в Стокгольме. А в это время Алиханян с Шостаковичем сидели на ковре. И так получилось, что когда Дмитрию Дмитриевичу передали телефон, он стал говорить со Сталиным стоя на коленях, чего даже не заметил. Ну и разные такие истории. Иногда А.И. расспрашивал его об Анне Андреевне, с которой был знаком, и Иосиф с готовностью рассказывал ленинградские истории. Во время беседы А.И. несколько раз упомянул Лилю Юрьевну Брик. В очередной раз он не успел еще договорить, как Иосиф вскочил и прервал его:
— Не говорите при мне об этой шлюхе. Она мне противна.
Мы все перепугались и уже думали, что Иосиф испортил обед в этот весенний день в саду, где цвели сирень и абрикосовые деревья и где с таким почтением все относились к нему. Все же он сорвался, хотя я его предупреждал, что А.И. связывает с Лилей Брик многолетняя дружба и чтобы он был осторожен в выражениях и не заводил разговора о ней. Иосиф не выносил ее.
Мы знали А.И. хорошо и ожидали резкой реакции, вплоть до того, что он прогонит Иосифа из дома. Действительно, краска выступила на щеках у А.И. Но он сдержал себя, заметив:
— Вы так говорите, потому что не знали ее и судите о ней поверхностно и по сплетням. И все же, если вам неприятно, поговорим о другом.
Мне кажется, что это был первый и последний случай, когда А.И. простил кому-то бестактность. А.И. никогда не обсуждал со мной этого, так как он, по-видимому, заранее все простил Иосифу. И был прав, и все мы были ему благодарны.
Иосиф почитал несколько стихотворений, но явно был не настроен на чтение. Мне кажется, у него уже было предотъездное настроение, и он впал в меланхолию. Ему было хорошо у нас, однако предстояло решать вопрос об отъезде на Запад, поэтому ой как не хотелось возвращаться в Питер.
Марина предложила сфотографироваться на память, и на фотографиях видно, что Иосиф продолжал оставаться меланхоличным в тот день, хотя старался соответствовать общему радостному настроению. Я чувствовал, что он никак не может расковаться. Когда мы вернулись домой, Иосиф сказал:
— Я приглашаю вас на свой день рождения, будет много народу. Но предупреждаю, что обычно я знаю не всех гостей и поэтому не могу сказать, кто из них ... — тут он выразительно постучал по столу.
На следующий день у Алиханянов в саду был собран огромный букет сирени, и когда внизу прогудела машина и мы спустились, Иосифа ждал этот букет. Уже в машине он прослезился и сказал:
— Меня впервые принимали как поэта, — и тут же добавил вызывающе, — Серж, передай этому своему академику, что и я академик. Меня недавно вместе с Шостаковичем избрали в Баварскую Академию искусств.
ЭПИЛОГ
Позже наши общие ленинградские друзья рассказали, что часть сирени Иосиф раздал стюардессам, а оставшийся большой букет отдал ошеломленной американке (своей подруге), которая встречала его в аэропорту. Запомнились еще повторяемые восклицания:
— Это что же вы с ним сотворили? Это был не Иосиф: умиротворенный, ублаженный, словом, совсем другой человек.
Мы и сами чувствовали, что Иосиф получил в Ереване заряд бодрости и веры в будущее.